«Никаких уступок национализму!»?
Автор Admin - 29 September, 2013
Категория: Петр Машеров
Писатели особо подчеркивали отличительную черту Машерова — интеллигентность. Она была во всем его поведении, в самой сути как человека, как представителя родного народа. Крестьянский сын, знавший грубую цену земного труда, он искренне тянулся к тонким духовным богатствам, своей немалой властью старался помогать их умножению, заботился о талантах и равноправно, без высокомерия и заискивания, дружил с ними. Многие помнят его уважительное внимание к Янке Брылю. А как он радовался звонкому слову Рыгора Бородулина и жалел, что редко его слышит!..
Машеров считал, что колоссальное влияние на нашу жизнь оказывает русский язык: на нем воспитывается советский человек, и белорус в том числе.
«Судьба самой России исторически очень тесно связана с судьбами не только русского, но и всех народов, населяющих Россию», — часто повторял он в разговоре.
Машеров любил читать Чехова, Толстого, Маяковского. Был убежден, что русский язык — язык межнациональный. Ни одна республика не достигнет вершин прогресса, если люди, руководители не будут его знать. «Мы не можем, — говорил он, — всю литературу издавать па белорусском языке — большая ее часть все равно должна выходить на русском».
— Много хорошего сделал этот человек и для экономики, и для культуры. Но... нелегко писать про него, потому что лично я до сих пор не могу объяснить политически, философски, психологически эту вопиющую противоречивость, — размышлял Иван Шамякин. — Откуда она у довольно умного человека? От идеологической зацикленности?
Понимал же Машеров, что без культуры не будет нации, старался помочь ей. А во имя чего? Ради отчета? Исчезал же язык народа — основа национальной культуры. Эти вопросы мы ставили и тогда, эта боль обжигала, и мы кричали. Говорили и Машерову, и он как будто соглашался. Но русификация не прекращалась, она шла так же интенсивно, как при Гусарове (так он же русский), при Мазурове: даже «русак» Пономаренко не позволял таких поворотов, когда газеты западных областей, районов, «Сельская газета» переводились на русский язык. Процесс этот не был стихийным. Он поощрялся при застенчивом замалчивании многих.
Белорусский учитель, который хорошо знает родной язык, Машеров ни разу — ни на одном пленуме, совещании, съезде, сессии, торжественном заседании — не выступил по-белорусски. И в частном разговоре с нами, писателями, не пользовался им. Киселев с Бровкой, Танком, со мной, с другими писателями говорил на родном языке. А он как будто демонстрировал свою русскость. И это действовало быстрее, чем любые постановления, — такой пример первого лица в республике. Кроме нас, писателей, никто не выступал по-белорусски — ни один идеолог всех рангов — от ЦК до райкомов, министр культуры, даже наши коллеги из творческих союзов. Исключением на республиканском уровне был один министр просвещения Михаил Гаврилович Минкевич...
Такая была уверенность, что в скором времени, при близком коммунизме, нации сольются и языки отомрут? Неужели было сильное давление из Кремля: «Никаких уступок национализму!»?
Машеров считал, что колоссальное влияние на нашу жизнь оказывает русский язык: на нем воспитывается советский человек, и белорус в том числе.
«Судьба самой России исторически очень тесно связана с судьбами не только русского, но и всех народов, населяющих Россию», — часто повторял он в разговоре.
Машеров любил читать Чехова, Толстого, Маяковского. Был убежден, что русский язык — язык межнациональный. Ни одна республика не достигнет вершин прогресса, если люди, руководители не будут его знать. «Мы не можем, — говорил он, — всю литературу издавать па белорусском языке — большая ее часть все равно должна выходить на русском».
— Много хорошего сделал этот человек и для экономики, и для культуры. Но... нелегко писать про него, потому что лично я до сих пор не могу объяснить политически, философски, психологически эту вопиющую противоречивость, — размышлял Иван Шамякин. — Откуда она у довольно умного человека? От идеологической зацикленности?
Понимал же Машеров, что без культуры не будет нации, старался помочь ей. А во имя чего? Ради отчета? Исчезал же язык народа — основа национальной культуры. Эти вопросы мы ставили и тогда, эта боль обжигала, и мы кричали. Говорили и Машерову, и он как будто соглашался. Но русификация не прекращалась, она шла так же интенсивно, как при Гусарове (так он же русский), при Мазурове: даже «русак» Пономаренко не позволял таких поворотов, когда газеты западных областей, районов, «Сельская газета» переводились на русский язык. Процесс этот не был стихийным. Он поощрялся при застенчивом замалчивании многих.
Белорусский учитель, который хорошо знает родной язык, Машеров ни разу — ни на одном пленуме, совещании, съезде, сессии, торжественном заседании — не выступил по-белорусски. И в частном разговоре с нами, писателями, не пользовался им. Киселев с Бровкой, Танком, со мной, с другими писателями говорил на родном языке. А он как будто демонстрировал свою русскость. И это действовало быстрее, чем любые постановления, — такой пример первого лица в республике. Кроме нас, писателей, никто не выступал по-белорусски — ни один идеолог всех рангов — от ЦК до райкомов, министр культуры, даже наши коллеги из творческих союзов. Исключением на республиканском уровне был один министр просвещения Михаил Гаврилович Минкевич...
Такая была уверенность, что в скором времени, при близком коммунизме, нации сольются и языки отомрут? Неужели было сильное давление из Кремля: «Никаких уступок национализму!»?